Восставшая из пепла - Страница 44

— Богиня, — ответил он, улыбаясь, — не просит подношений.

Я изумилась. Мне доводилось видеть храмы Анкурума с их заточенными в священных загонах волами, овцами, козами и голубями, готовыми для принесения в жертву, и пополнявшими казну храма, даже пока они умиротворяли бога.

— Что же тогда… — начала было я.

— Посмотрите ей в лицо и попросите ее о том, чего хотите, — сказал жрец, — как попросили бы добрую мать. Если она сможет, то обязательно выполнит вашу просьбу.

— Ваша богиня для нас слишком мягка, — холодно произнес Дарак. — Мы хотим, чтобы она помогла нам на Сиркуниксе, потому что мы носим ее цвета. Улыбка жреца не изменилась; лишь чуть потемнели глаза, вот и все.

— Если вы молите о смерти другого, она не прислушается, что правда то правда, — сказал он, — но если вы молитесь о своей безопасности, то это другое дело.

Я кивнула. Жрец повернулся и поднял взгляд на кумир. Глаза Дарака устремились туда же, и мои тоже Она походила на куколку: в белой мантии, черноволосая, с красной лозой вокруг лба. Куколка, и все же…

«О, кроткая, — мысленно прошептала я, — я проклята и мне не следовало бы говорить с тобой, но будь ко мне добра, ибо сердце мое открыто. Если один из нас должен умереть, то пусть это буду я, а не этот человек — не столько ради него, сколько ради меня. Если ты существуешь, то ты знаешь меня и мою беду. Пожалей нас обоих и спаси его; сделай его храбрым, какой он в сущности и есть, даруй ему победу, которую он желает, а если смерть, то пусть она будет быстрой и чистой. Для обоих».

Глаза у меня горели. Я опустила их, и в этот миг жрец заговорил.

— Она слышит, — сказал он.

Любопытно, но он, казалось, точно это знал. Затем он внезапно протянул руку и сорвал два красных листика с венца богини. Оказывается, венец был настоящий, а не нарисованный.

Он повернулся, взял мою руку и вложил в нее листья.

— По одному на каждого, — сказал он.

Мои пальцы сомкнулись вокруг них, прохладных и свежих, у меня на ладони. Жрец кивнул и снова ушел через узкую дверь.

Я посмотрела на лицо Дарака, и увидела, что его мрачное настроение прошло. Значит — это сработало. Суеверие против суеверия; я тоже ощутила чувства радости и освобождения.

Мы вышли, и день стал еще теплее. Я вложила один лист лозы в его руку. Он ничего не сказал, но когда мы шли обратно к конеферме, я знала, что он охвачен уже нетерпением, думает о колеснице, тройке, ревущей толпе, летящей Прямой, славе и призе. Я не знала, что из всего этого выйдет, но он снова стал Дараком. И это для него был День Победы.

Сперва он сходил на конюшню поухаживать за тройкой вороных, проявлявших во время чистки нетерпение и норовистость, словно чуя, что время пришло. И уже много позже пришел поесть скудную трапезу: хлеб, кусок-другой холодного мяса, вино и вода в равной мере. Беллан вился вокруг нас, удерживая в узде наши аппетиты. Я не ела, не могла рисковать, что явятся те боли и отвлекут меня, но все, что мне нужно, я приняла предыдущим вечером. Распар отправился в Анкурум прежде нас. У него будет собственное отличное место на трибуне, неподалеку от ложи Градоначальника. Повсюду бегали конюхи, и вскоре колесница и тройка тоже отправились к конюшням Сиркуникса для традиционной проверки. Мы — Беллан, Дарак, Маггур и я — поехали после, в сопровождении других конюхов. — Каждому колесничему нужна собственная армия, — заметил Беллан, — в этот день войны.

Своего собственного коня, крепкого гнедого, он направлял одними коленями, зацепив поводья за пряжку пояса; но он принадлежал ему и знал его. На наш отъезд смотрели из-за стен и оград немало мужчин и женщин, по большей части работавших в имении. Они подняли приветственный крик, так как мы теперь оделись для арены, и не возникало никаких сомнений ни относительно нас, ни относительно наших цветов: черный — в честь тройки, алый — в честь лозы. Дарак носил облегающие черные легины, кончавшиеся завязанными на лодыжках ремнями, черный кожаный пояс с красной эмалированной пряжкой, с которого свисали до середины бедер толстые полосы жесткой черной кожи — защита, дававшая, однако, ногам свободу движения. На ногах были черные сапоги до колен, с густо шедшими вокруг голеней красными кисточками. Выше пояса он фактически был голым, если не считать щита-кирасы — дубленой черной кожи, повторяющей форму тела, но закрывавшей только низ спины, живот и ребра, оставляя руки и плечи свободными для управления тройкой. С боков она тоже была открыта и удерживалась тремя ремнями из черной кожи с гранатовыми пряжками. На кирасе спереди и сзади горело алое солнце, повторявшееся, в свою очередь, на широких черных железных браслетах, усиливавших запястья колесничего. На плечах у него висел завязанный на руках кроваво-яркий плащ, не менее очаровательный, чем сапоги с кистями.

Я, лучница, была его эхом, одетая точно так же, за исключением того, что у меня не было выше пояса никакой защиты, кроме алого плаща, в который я сейчас и завернулась и который на стадионе будет сброшен. И носила я не два браслета, а один — для усиления левого запястья. На правом запястье будет черный железный щит с горящим красным солнцем, висевший сейчас у меня за седлом. Волосы я заплела на затылке в косу и сложила вдвое, завязав алыми ремешками.

Когда мы проезжали мимо маленького храма богини лозы, я обернулась, бросив благодарный взгляд. Дарак не обернулся, но я знала, что он носил под своим левым браслетом листик лозы, так же как и я под своим.

Когда мы проехали через Кольцевые Ворота и въехали в Анкурум, всюду кишели толпы. Они ревели и кричали, завидев нас — похвалы, приветственные слова молитвы: