Восставшая из пепла - Страница 110

110

Наконец, белый каменный дом с внутренним двором, дверь которого болталась на сломанных петлях. Мы зашли в него, и Мазлек выволок из внутренних комнат мебель, чтобы забаррикадировать вход. Он не позволил бы мне помочь ему. Когда баррикада была сооружена, мы зашли внутрь и поднялись наверх, где нашли узкие пустые спальни. Он заставил меня улечься в постель и закрыл одеялом.

— Я буду стеречь тебя перед дверью, — сказал он, — если возникнет какая беда.

— Но, Мазлек, — сказала я, — сколько же мы здесь пробудем?

— Недолго. Мы должны как можно скорее убраться из города.

— А потом? Куда?

— В Белую Пустыню, — ответил он.

Я лежала в комнате, но не спала, хоть и очень устала. Один раз на улице возникло большое волнение, слышались крики, вопли и грохот, но я слишком утомилась, чтобы встать и посмотреть, и в конце концов шум стих. Я провела немало времени, размышляя совершенно неуместно о том, что в Нижнем Квартале, похоже, напрочь отсутствовали какие-либо лачуги. Город дворцов и домов, каким был Эзланн и какими, как я полагала, были все Города юга — да, они слишком гордые, чтобы выродиться в трущобы, эти незаконные дети Сгинувших.

Бесцветное небо сползало к темноте.

Тихо вошел Мазлек.

— Я должен на время покинуть тебя, богиня, — сказал он. — Не выходи отсюда и не зажигай никаких светильников. Я кивнула, и он вышел. Ночь подступила вплотную, очень черная, расцвеченная лишь множеством маленьких огней от каминов, мерцающих розово-красным на потолке узкой комнаты. Дом начал зловеще скрипеть и трещать, как бывает во всех домах, когда в них есть одинокая жертва. Я слышала бессчетные шаги на лестницах, тяжелые, жесткие шаги солдат с ножами, чье обращение с беременными женщинами было мне чересчур хорошо известно по лагерной болтовне, чтобы остаться невозмутимой. Но все они были нереальными, кроме последних. Услышан их, я села на постели, напряженная и совершенно неподвижная. Дверь в комнату распахнулась, и на пороге появился анашский солдат с высвеченной огнями ливреей и медвежьей маской, с заткнутым за пояс окровавленным ножом.

— Богиня, — сказал анашский солдат голосом Мазлека, — не тревожься. В этих одеждах все будет легко. Большинство из них пьяны — открыто пьют на улицах, как скоты. В воротах, несомненно, будут часовые, но, думаю, такие же небоеспособные, как и остальные. Во дворе стоит лошадь.

Я последовала за ним из дома, и он усадил меня позади себя на лохматую вьючную лошадь, сильную, коренастую, темную зверушку, больше смахивающую на осла; к седлу была привязана стеклянная бутылка вина. Мазлек открыл ее и вылил половину красной жидкости на мостовую.

— Когда я дам тебе знать, богиня, ты должна прикинуться пьяной, цепляться за меня и смеяться, — он казался до крайности смущенным и добавил:

— Прости меня. Я бы не стал просить тебя об этом, будь какой-то иной путь.

— Ах, Мазлек, — упрекнула я его. — Ты ведь не считаешь меня такой уж дурой? Забудь, что я та, кем ты меня считаешь, оттого что убил меня мечом на хуторе у Воды, а я исцелилась и последовала за вами. Если мы хотим проделать этот путь вместе, то ты должен понять, что я не представляю собой ничего очень уж примечательного и особо достойного любых хлопот с твоей стороны. Я буду делать то, что ты мне скажешь, и буду тебе благодарна за помощь.

Для меня это был момент усталой истины — и горький, и утешающий. Если сказанное мной и шокировало Мазлека, то он не подал виду. С миг царило молчание, а затем он пришпорил лошадь, и мы ускакали.

Скачка получилась быстрой, темные переулки перемежались абстрактными узорами от света костров и силуэтами фигур на фоне этой красноты. Пьяные воины кричали нам, но не проявляли особой склонности преследовать. А сердце города среди дворцов яростно пылало оранжевым огнем, и поднимались всплески пурпурного дыма. Вот и вся обещанная братская любовь. Мы добрались до широкого проспекта, и впереди совершенно неожиданно за домами выросла стена. Это нижние ворота, не шибко важные и, надо полагать, слабо охраняемые. Мы проехали мимо большого костра на улице, вокруг которого столпилось много народу, и в коня попал брошенный кем-то предмет. Конь вильнул в сторону, затем поправился и побежал дальше, вокруг квартала разграбленных лавок и конюшен, где бродили немногие отбившиеся животные, а впереди маячили ворота.

— Давай, — скомандовал Мазлек.

Даже мне, готовой к его преображению в иную роль, оно показалось удивительным. Внезапно он дернул поводья лошади так, что та запротестовала и загарцевала, и начал раскачиваться в седле, ревя какую-то нескладную песню без слон и мелодии. Он отвязал полупустую бутылку и теперь высоко размахивал ей. Его преображение настолько захватило меня, что я чуть не забыла про свое собственное, но наконец вспомнила, обхватила его руками и принялась распевать во весь голос одно из музыкальных выступлений, слышанных в стане Дарака, при звуках которого некоторые даже здесь могли поднять бровь от удивления.

Вот, так мы и добрались до пасти ворот, вероятно, входа для гуртовщиков, судя по их ширине и уродливости и количеству сцементированного с дорогой древнего скотного помета.

У ворот болталось человек десять, больше, чем я надеялась, но без масок и, судя по окружавшему их запасу бутылок и мехов с вином, они явно пребывали не в лучшей форме. Я подумала, что могут возникнуть какие-то сложности с паролями, которых мы не знаем, но они, очевидно, начисто забили обо всем подобном.

— Стой! — к нам, пошатываясь, подошел ближайший, бывший, похоже, главным. — Стой, надравшийся сукин сын. Стой, стой, стой. Что там у тебя за седлом?

110